Алексей Мамонтов: «Если бы все знали, что на самом деле происходит в банковской системе…»
Досье. Алексей Мамонтов. Родился 16 сентября 1953 в Иркутске. В 1979 году окончил экономический факультет Московского государственного университета. В 1990-1992 годах – брокер на товарных биржах МТБ и РТС. В 1992-1999 годах – сотрудник ММВБ, курировал биржевой валютный рынок, занимал должность заместителя генерального директора ММВБ. С 1999 года – президент Московской международной валютной ассоциации. Традиционно входит в число наиболее влиятельных финансистов России.
С 1978 года – актер московского Театра на Юго-Западе. Сыграл роли Муция в «Калигуле», Нелькина в «Свадьбе Кречинского», Рудольфа в «Школе любви», Сафонова в «Русских людях», Розенкранца в «Гамлете», Бобчинского в «Ревизоре», Подколесина в «Женитьбе»
– Завтра, 21 октября, в Таллинне открывается международная банковская конференция по валютному рынку, проходящая под эгидой вашей ассоциации. Давайте начнем, что называется, с этого «информационного повода». Судя по всему, не все участники рынка потеряли интерес к подобного рода мероприятиям? Не все сидят замершие, пережидая кризис?
– Надо сказать, что в этом году действительно резко сократилась активность в отношении подобных конференций. Хотя в прошлые годы любые конференции, тем более – знаковые, традиционные, всегда привлекали много участников. Сейчас же даже на таких традиционных банковских саммитах, как сочинский или петербургский, наблюдается сильный отток. Мы, кстати, не собирались проводить конференцию в Таллинне. Она возникла как бы сама собой, внепланово. Это огромный риск, потому что все банковские бюджеты составляются на год вперед.
Я недавно говорил по этому поводу с руководителем одного из банков из «первой пятерки». И вот первое лицо банка и, по сути, его владелец, говорит: «Что ты, что ты! Бюджет на год давно сверстан, даже я ничего не могу изменить».
Да, существовал риск, но мы все же решились проводить эту встречу. Каждые пять лет мы проводим такие, своего рода «юбилейные» конференции по валютному рынку. Первая, в 1999 году, венчала первое десятилетие этого рынка, вторая, в 2004 году, – 15-летие. Третью конференцию решили провести на «приграничной территории» – на стыке СНГ и ЕЭС. Учитывая то, что наш валютный рынок родился в 1989 году, еще в СССР – образовании, которое уже осталось в памяти только нашего поколения и людей постарше. И можно считать, что это было точкой отсчета валютного рынка СНГ и Балтии, всех «выходцев» из бывшего СССР. Так что корни у нас одни.
Почему я считаю настолько знаковой дату рождения валютного рынка? С него, на мой взгляд, начался отсчет движения страны по пути реформ. Это был ключевой момент, прорывный момент.
Я прекрасно помню то время, когда понятие «валюта» однозначно носило совершенно сакральный смысл. Оно употреблялось либо в каком-то уничижительно-криминальном значении – «валютные спекуляции», «валютные проститутки», либо как органическая часть этакого недоступного пониманию и предосудительного «западного образа жизни». И вот – прорыв, проходят первые валютные аукционы, открываются первые обменные пункты, граждане полчают возможность свободно покупать и продавать в этих пунктах валюту и выезжать за рубеж. Я считаю, что это момент нельзя не только забывать, но и недооценивать. Это ключевой момент, часть прорыва «железного занавеса».
– Валютный рынок и сейчас часто воспринимается как очень прибыльный, но.. не совсем «приличный», что ли. Последние годы мы видели цивилизованный рынок и вот – кризис, налет спокойствия и цивилизованности мигом слетает и многие банки очертя голову бросаются в валютные спекуляции. За что их потом всю весну упрекали: мол, вместо того, чтобы поддержать падающее производство, вы опять в «обмены» заигрались…
– Этим занимались, занимаются и будут заниматься всегда. Любой волатильный актив (валюта в том числе) заряжен на получение доходности. Он, в связи со своей волатильностью, сопряжен с рисками, но всегда «беременен» высокой доходностью. Это и привлекает всех, кто работает на валютном рынке.
– Вы видите здесь значительную привлекательность?
– Валютных спекуляций?
– Да.
– Конечно! Несмотря на кризис. Другое дело, что когда риски начинают возрастать чрезмерно, тогда валюты теряют привлекательность как объекты спекуляции. И включаются стоп-лоссы. Консервативные игроки не предпринимают никаких действий и «замирают» в тех позициях, в которых они находятся.
– И что сегодня представляют собой валютный рынок и валютные спекуляции для банков? Средство наживы? Средство спасения? Жизненная необходимость? Ведь банкир должен быть трусом, как сказал наш предыдущий собеседник…
– Да, банки всегда консервативны по определению. И в такие периоды как сейчас они, так сказать, «добирают» консервативность, становятся такими квазиконсервативными…
– Тогда кто же сегодня главные игроки валютного рынка? На Западе, несмотря на кризис, это по-прежнему банки – знаменитый Консорциум коммерческих банков. А у нас?
– Я бы сказал, что сейчас, в условиях чрезмерной волатильности, «главных игроков», да и вообще игроков осталось мало. В такой ситуации единственным очевидным игроком становится регулятор, центральный банк. Игроком в каком плане? Только он в состоянии предопределить судьбу курса. Удерживая его в том или ином «коридоре» или, наоборот, отпуская. Только он. Вот в более спокойной, «штатной» ситуации игроками-спекулянтами становятся все. И мы с вами. Потому что и у населения тоже есть как рублевые активы, так и валютные, пусть даже и ничтожные. Если у вас есть в кармане пара сотен долларов, которые вы не собираетесь потратить сегодня, – вы в любом случае смотрите на курсовую картину. Смотрите, чего стоят ваши доллары на табло обменных пунктов. То есть вы – игрок валютного рынка.
– Согласен. Но тут возникает интересная проблема. Сейчас мы видим в России бурный интерес к судьбе доллара. На многочисленных сайтах Рунета, наверное, уже сотни тысяч комментариев на тему «Все, зеленому – кранты». Причем эти комментарии часто носят характер определенного злорадства. Поражает, скороспелость подобных заявлений и полное непонимание, что такое доллар. Например, что его судьба определяется не только тем, что происходит сейчас, но и глубиной его проникновения в мировую экономику, его двухсотлетней репутацией. «Конец доллара» – это очень смешной и очень наивный миф. А вы как полагаете?
– Когда меня спрашивают, что будет с долларом, – а спрашивают сейчас часто, настолько часто, что просто беда, – то я отвечаю совершенно спокойно: «С долларом будет все то, что с ним было до сих пор и будет всегда». Как ни странно, людей такой ответ устраивает. Правда, некоторые требуют разъяснения. Я им говорю: «Вы помните, когда доллар был ниже или выше определенного курса, когда он то скатывался, то вдруг взлетал?» – «Да, помним». – «Вот так и будет. Было на вашей памяти, чтобы доллар упал до нуля? Или вдруг, наоборот, стал недосягаем по цене?» – Нет, не было», – отвечают. – «И не будет. По крайней мере, в течение вашей жизни я вам гарантирую, что этого не будет»…
– Тем не менее уже второй год активно обсуждается тема резервной валюты и возможной замены доллара в этом качестве. Называются претенденты – евро, юань, даже рубль кто-то там сватает. На встрече ШОС обсуждают перспективы юаня, на встрече в Аравии – перспективы создания «динара залива». Тем не менее тот же министр финансов Кудрин в интервью нам заявил, что «в кратко– и среднесрочной перспективе вряд ли можно ожидать резких изменений в структуре валютных резервов»…
– Тут вопрос сложный. Это вопрос сохранности накопленных активов. Огромного объема активов. И вполне естественно, что все трепетно и нервно относятся к их сохранности. Хотя бы в целях обеспечения жизненно важных функций государства. И в этом контексте вопрос о повышении надежности этих активов абсолютно правомерен. Все мировые, национальные финансовые институты, которые сегодня решают эту проблему, соглашаются в одном: нынешняя система становится чрезмерно рискованной. Потому что опирается на одного эмитента практически одного актива…
– И что? Можно признать, что понятие надежности тождественно понятию диверсификации?
– Да, в определенной степени надежность тождественна диверсификации. Собственно, мы по этому пути идем, как минимум, последние лет семь-восемь.
– Хорошо, мы идем по этому пути, но как мы идем? Если смотреть цифирь, то мы видим, что уменьшается доля доллара и растет доля евро. Доля фунта в мировых резервах сохраняется примерно на одном и том же уровне, плюс-минус несколько процентов. Доля иены тоже копеечная и тоже не растет. Вот и вся диверсификация? Вместо одного эмитента – два?
– Ну, в общем-то да, пока только два. Но это объяснимо. С появлением евро возник очень серьезный центр притяжения и, соответственно, очень серьезный эмитент, который вправе уже сегодня заявить о приближении к паритету с долларом в резервах...
– Ой ли? Ведь евро не с неба свалился. По сути евро в определенной степени заменил собой немецкую марку. Немецкие марки тоже были на позиции резервной валюты. То есть принцип не изменился…
– Совершенно верно. Но надо помнить, что при введении евро, одним из локомотивов которого как раз и был Берлин, Германия испытывала определенные проблемы с бюджетом, с валютной политикой. Германия выиграла от введения евро, может быть, больше, чем кто-либо другой. Другие лидирующие страны на этом континенте – Франция, Италия – тоже получили серьезный импульс. И теперь под евро создана уже целая инфраструктура, причем вполне адекватная претензиям на роль мировой резервной валюты.
– Я к тому, не является ли евро, по сути, «модифицированной» маркой? Та же марка – только чуть больше влияния, чуть больше значение, чуть больше объем эмиссии?..
– Отчасти эти аргументы верны, но только отчасти. Но есть принципиальное отличие – сфера применения. У евро она в разы больше марки. Это уже эргономика. Это не количественный параметр, а качественный. На территории Европы резко возросли кооперационные, интеграционные процессы. Перелив капиталов, рабочей силы и т. п. Поэтому с точки зрения происходящего на валютном рынке евро уже нельзя рассматривать как «укрупнившуюся» марку. Это принципиально новый игрок.
– ОК. Но все же, помимо доллара и евро, видите ли вы еще какие-нибудь валюту, которая (пусть и в отдаленной перспективе) может стать одним из «молодых драконов» валютного рынка?
– А что тут гадать! Просто-напросто надо идти вслед за экономикой. Всем понятно, что доля Соединенных Штатов в мировом ВВП сегодня сокращается за счет еврозоны и за счет так называемых развивающихся рынков. Отдельно, особняком стоит Китай, доля которого растет, опрокидывая самые смелые прогнозы. В течение десяти лет – ежегодный почти 9-10% рост! Это очень серьезно. Недаром наиболее смелые оценки говорят о том, что, может быть, к 2025 году наступит переломный момент, когда доля Китая в мировом ВВП окажется больше доли США…
– То есть пора вспоминать старый анекдот? «Сколько будет стоить бутылка Кока-колы в 2025 году? – Три юаня»… Одно маленькое «но»: при экспортной заданности китайской экономики Пекину вовсе не нужен и рост юаня, ни его укрепление…
– Нет, на самом деле основное препятствие, которое лежит на пути вхождения юаня в «семью» резервных валют, не внешнее, а внутреннее. Как известно, валютное законодательство Китая далеко нелиберально и в отношении нерезидентов, и в отношении резидентов. По-видимому, на определенном этапе это давало свои плоды. В дальнейшем, я убежден, Китаю не останется ничего иного, как открыться, либерализовать свою валютную политику, курсовую политику. И с устранением барьеров правового характера практически не останется ничего, что бы мешало сделать китайский юань крайне привлекательным активом спекулятивной игры на глобальном рынке. А отсюда – один шаг до позиции резервной валюты.
– А кроме Китая есть еще кто-то «на примете»?
– Существует много проектов. Причем, как правило, амбиции идут не от какой-либо валюты, а от неких вариантов валютных союзов. Например, азиатская валютная единица или тот же «динар залива». В Латинской Америке предпринимаются попытки создать свою единую валюту. В этой же логике находятся и разговоры о рубле, о том, что он становится локальной резервной валютой в рамках единого экономического пространства некоторых стран СНГ, о чем не устает говорить один из идеологов этого пространства – президент Казахстана. Он же эту идею генерирует постоянно.
– А чем едино-то это пресловутое «пространство СНГ»? Ну, с Белоруссией – понятно, с Казахстаном – понятно, гигантские связи. Но разве есть кто-то еще, если говорить откровенно? Кого еще присоединять? Таджикские кишлаки? Киев? Тбилиси? Что-то не верится. А Баку осторожничает…
– И все же то, что Белоруссия, Казахстан и Россия договорились о создании таможенного союза с 1 января 2010 года (де-факто это будет, кажется с 1 июля), – внушает оптимизм. Внутри этой тройки серьезных, диссонансных политических противоречий нет. Всем трем очень трудно уступить соблазну единства, «вызревшему» на пространствах каждой из этих стран. Это стойкая тройка и я очень рад это видеть. Все наши «интеграционистские» неудачи с момента распада СССР, включая клиническую смерть СНГ, заключаются в том, что это были попытки объединить абсолютно разнородное пространство, абсолютно разнородный политический конгломерат, порой с совершенно несовместимыми перспективами.
Но я не считаю, что дело обязательно ограничиться только этой тройкой. Идти есть куда, если эта тройка покажет соседям примерно тот же прогресс, который увидели страны, поначалу не вступавшие в ЕЭС.
– Вы имеете в виду ситуацию 1972 года, когда Британия, Дания и Ирландия, «приглядевшись» к развитию шести стран Римского договора, подали заявления на вступление в ЕЭС и «Общий рынок» вступил на путь расширения?
– Примерно. И, как показала дальнейшая история, этот магнит стал настолько притягательным, что за ними последовали Испания, Португалия, Греция, а потом и Чехия, Словакия, Венгрия и так далее…
– Но, согласитесь, в движении восточноевропейских стран в сторону ЕЭС во многом «виновата» не экономика, а этакое ментальное желание, оставшееся с «совковых» времен, доказать, что мы, венгры, чехи, словаки – «дважды европейцы»…
– Не думаю. Это было социальным фоном. А мотивацией, на мой взгляд, прежде всего были экономические стимулы.
– Хорошо… Я назвал 1973 год как переломный момент между многополярной Европой и Европой объединяющейся. Но ведь сам ЕЭС начался аж с 1944 года, с образования Бенилюкса. Тринадцать лет понадобилось пройти до Римского договора и еще пятнадцать – до объединения с бывшими членам ЕАСТ. А мы уже двадцать лет употребляем эти слова – «пространство СНГ, интеграция»… Двадцать лет прошло, целое поколение выросло, а воз и ныне там…
– Действительно, было такое топтание на месте, заморозки этого процесса. И должен был появиться некий драйвер, который подтолкнул бы этот процесс. Если таможенный союз, который создается, будет успешно реализован, он послужит таким драйвером.
Да, внутри постсоветского пространства существуют сильные оппоненты этому союзу. Это, прежде всего, Украина. Есть инертные оппоненты – Армения, Киргизия. Я бы не стал тут говорить о Грузии. Мне кажется, что страны с такими яркими, турбулентными политическими процессами так быстро меняют окраску и ориентацию, что достаточно какого-то событийного ряда, внутреннего или внешнего, чтобы с ними ситуация поменялась. Их в значительной степени подпитывала архаичная стратегия, которая, слава Богу, уходит в прошлое. И уходит, я думаю, в том числе, по экономическим причинам. Соединенные Штаты начинают понимать, что наше движение по пути рынка, рыночных реформ необратимо. Даже на фоне этого кризиса, когда кругом гигантские государственные расходы, идет национализация даже не предприятий, а практически целых отраслей. Все равно рынок в России необратим. Соответственно, с нами нужно теперь выстраивать отношения как со страной рыночной экономики. А рыночная экономика без, по крайней мере, элементарной демократии невозможна. Это – совсем другой расклад.
И вот мир начинает ощущать, что мы, Россия, пусть и анфан террибль, но все-же дитя все той же рыночной, демократической системы. И наши бывшие «побратимы» по Союзу – они тоже будут все больше и больше испытывать доверие к России. Мы будем восприниматься всеми примерно как это было по знаменитой в 70-е политической формуле: «Сомоса, может быть, сукин сын, но это – наш сукин сын».
– Вы имеете в виду – со стороны США?
– Со стороны глобальной администрации. Будем говорить прямо, тут вопрос не в США. Это глобальная администрация, это глобальное управление. Посмотрите, насколько на Западе четкие союзнические обязательства. Едва какие-то проблемы – все выступают единым фронтом. Поэтому нужно сразу говорить о глобальном администрировании.
И вот с этой глобальной администрацией у нас все больше выстраиваются понятные отношения. Это тоже будет определенным драйвером. Я сейчас отклоняюсь от темы нашей беседы, но хочу добавить: именно это внушает оптимизм. Мы вступаем в эру гораздо более безопасного мироустройства.
– Ну, это российская традиция – о чем бы ни шел разговор, переходить на политику…
– Тут не совсем политика. Тут геополитика. А макроэкономика и геополитика – это практически идентичные вещи.
– Однако многие наши политики до сих пор воспринимают геополитику как такую политику, при разъяснении которой надо тыкать пальцем в глобус…
– К сожалению, из нашего затхлого прошлого сохранилось недоверие к такой терминологии. Но тогда была фактически не геополитика, а геоидеология – это совсем разные вещи.
– Однако пока «наши люди» делят мир как на маневрах: вот здесь – наши, а здесь – синие…
– А что вы хотите? Если, как минимум, половина населения не только родилась, но и выросла еще в старой политической системе, она естественны образом сохраняет прежние ценности и стиль мышления.
– А молодежь умудрилась репродуцировать этот стиль. Именно молодые россияне сейчас – самые большие «патриоты» и ненавистники так называемых «америкосов». Ведь слово «америкосы» употребляют именно 25-летние, а не мы с вами…
– Этому есть объяснение, которое лежит не только в области плебейства, а в области самоутверждения. На Украине самоутверждаются за счет русских. Но мы же не можем самоутверждаться за счет Украины или Грузии. Мы себя привыкли сопоставлять с другой сверхдержавой. Это – в крови. Россия – такая гигантская страна, с таким потенциалом…
– Кстати, а чем она гигантская? Вот недавно на этот вопрос ответили бы: ну как же, нас 150 миллионов. Потом: ну как же нас 144 миллиона. Теперь: ну как же, нас 141 миллион… Какой-то страшный у нас потенциал…
– …Мы становимся еще богаче. Когда мы с вами останемся вдвоем в этой стране, то весь природный и энергетический потенциал будет наш. Богатство остается. Другое дело, что мы с вами вдвоем не сможем организовать ни добычу, ни транспортировку, ни производство, ни переработку. Ни попросту удержать свое богатство. Но это уже другая тема…
Я сейчас говорю о потенциале экономическом. Мы потенциально готовы к тому, чтобы стать супердержавой. Раньше мы говорили, что мы – супердержава, и это было объяснимо. Потом – выпали. Теперь – имеем шанс вернуться. И дело не только в топливно-сырьевых ресурсах. В ближайшие 20 лет основными производственными активами станут такие элементарные вещи как пресная вода, например. А у нас сосредоточена едва ли не половина всех ресурсов. Или посевные площади.
– Это чисто российский довод: а у нас половина всех ресурсов. Но мы умудрились загадить половину всех ресурсов. Что имеем, то и гадим, перефразируя Жванецкого. Что там на Байкале – крупнейшем в мире источнике пресной воды?
– Я согласен с вами, эти доводы теряют свое значение, как только ты выезжаешь из Москвы в глубинку, в тайгу, где нефтяные вышки и т.д. Но все меняется. Я оптимистичен в отношении того, что экономика, как только ей начинают заниматься грамотные люди, становиться инструментом выздоровления всего общества.
У нас все меньше и меньше идеологии. Это не означает, что ее совсем мало. Не означает, что в какой-либо момент не возникнут прежние настроения или тенденции. Но прогресс налицо.
– Об идеологии… Вот совсем недавно был пример как идеология довлела над спорами о девальвации. Ведь абсолютно всем понятно, что в экономике девальвация используется как нормальный инструмент. Этим пользуются Япония, Китай. Так нет же, у нас опять все восприняли как нечто антипатриотичное, антироссийское. антигосударственное. Девальвация у нас примерно как секс в Советском Союзе – делать можно, а говорить – нельзя. Вот пример, когда идеология опять сыграла свою роль.
– В этом эпизоде все перепутано. Действительно, человек высказался, возникла дискуссия, которая даже якобы так повлияла на настроения в обществе, что ожидания девальвации накренили валютный рынок. На самом деле вряд ли слова г-на Аксакова могли так повлиять. Я думаю, что Аксакову вменили в вину не то, что он решил высказаться по данному поводу, а то, что принято называть «неполным служебным соответствием». Потому что такие суждения в устах эксперта, специалиста, экономиста, как минимум, нелепы и даже вредны.
Объясню. Ведь он предлагал чисто «администраторский» способ решения проблемы. Мы видим, что рынок абсолютно сбалансирован в течение нескольких месяцев. Сбалансированность означает, что курсовое соотношение вызывает доверие, равновесие продавцов и покупателей, экспортеров и импортеров. И вдруг кто-то говорит: а давайте-ка мы изменим курс. А давайте-ка мы все наши проблемы решим тем, что разбалансируем рынок. Проблемы не решаются тем, что вторгаются в область, где все сбалансировано. Наоборот, надо попробовать сбалансировать там, где еще несбалансировано. Несбалансированно у нас и на ту пору, и на сегодня только одно – спрос на денежные ресурсы и предложение этих денежных ресурсов. У нас очень высокие процентные ставки. У нас очень высокая инфляция, сохраняющаяся в течение длительного времени. У нас проблемы лежат не в области курсовой политики, а совсем в другой области.
И вдруг член Национального банковского совета говорит о девальвации. В нашей ментальной среде это означает, что власти, наверное, этим самым показывают, что не исключают такой возможности. А значит, существует возможность реставрации всех самых командно-административных способов управления экономикой. Возможность «изнасиловать» курс.
Я на рынке восемнадцать лет, видел всякие времена. В том числе, и когда этот курс «насиловали». В экономике насилие, как правило, если и приносит результаты, то совсем краткосрочные, а последствия приходится порой расхлебывать десятилетиями…
– Я понимаю ваши доводы. Но вот что вызывает сомнение. Все говорят, что у нас крепкий рубль, стабильность на валютном рынке и т.п. Но, согласитесь, здесь попахивает определенным лукавством. Конечно, крепкий, раз цены на нефть опять взлетели. А вдруг рухнут? Что тогда? Где будет крепкий рубль и иже с ним? Вот недавно мы говорили на эту тему с г-ном Мурычевым. Не хочется жить в ОПЕКозависимой стране, не хочется зависеть в своих деньгах, от решений принятых в Эр-Рияде. Правда, поговаривают, что Эр-Рияд теперь флиртует с Москвой. Но все равно – утешения в этом мало…
– Значит, нужно диверсифицировать экономику. Но, если вы при этом соглашаетесь поднять цену доллара, то выиграют от этого только экспортеры сырья. А значит желание уделять внимание другим отраслям опять резко упадет…
Один из аргументов в пользу девальвации рубля состоит в том, что, мол, 1998 год дал импульс развития отечественному производителю. Но там-то рынок был, наоборот, разбалансирован и девальвация означала установку баланса. Сегодня получился бы обратный эффект. Впрочем, и в 1998 году импульс от девальвации был временным, продолжался около трех лет и, в основном, тогда выиграли отрасли с быстрой оборачиваемостью. А те отрасли, которые нуждались в перевооружении, так и остались недовооруженными.
– Замкнутый круг…
– Порочный круг. Мы снова все транслируем в область командно-административных решений с весьма коротким сроком действия.
– Меня часто спрашивают знакомые, как «диверсифицировать» валютные сбережения. При этом по умолчанию подразумевают – куда вложиться, в доллар или евро. Ощущение, будто в мире всего две валюты. Вам не кажется большой проблемой, что россияне просто не понимают значения других валют?
– А с чего им понимать? Начать с того, что ликвидный рынок наличной валюты находится в крупных центрах – Москва, Питер, еще два-три города. Но даже в них не всегда просто поменять валюту, отличную от евро и доллара. Если даже вы это сделаете, то с громадным спредом. Придется сильно потратиться, да еще и побегаете. А в областных центрах какой-нибудь там швейцарский франк или британский фунт и в глаза не видели…
– А сами вы как считаете, есть смысл вкладываться в валюты вне пары доллар-евро?
– Нет. Это та же игра. Тогда уж вкладывайтесь фондовый рынок. Почему нет? Я вложился год назад, когда индекс был 500 или 600 пунктов. Сегодня он 1400 пунктов. Виртуально у меня выросло. Но для того, чтобы я сказал себе, что я выиграл, я должен еще все это поменять на деньги, продать все свои бумаги. Значит, я должен следить и думать: продавать – не продавать. Это игра…
– Вы намекаете, что тот, кто играет с валютами вне «главной пары», тот уже должен более квалифицированно следить за рынком?
– Это первое. Второе – такая игра опасна. Начав инвестировать в какой-то актив, вы постепенно превращаетесь в раба этого актива. Начинаете следить за ним, переживать. Это непродуктивно, потому что вы к этому не имеете отношения.
Поэтому я всем говорю: люди, если у вас есть хоть какие-то деньги, потратьте их на образование, свое или детей, на переподготовку, начинайте бизнес. Это то, что зависит от вас, от вашей энергии, от вашего креатива. А тут вы зависите. Это вам надо?
– Вы упомянули опасные игры… Мы видим, что кризис вновь подстегнул интерес к Форексу. Оживились форекс-брокеры. Говорят: вы все потеряли в акциях, так давайте сюда, к нам. Что вы скажете Форексе? Понятно, что в период высочайшей волатильности валютного рынка на Форексе появились невероятные возможности заработать. С другой стороны, весь теханализ летит к черту…
– Форекс – это удел немногих. Интерес возник, мне кажется, не столько из-за того, что выросла волатильность валютного рынка и, соответственно,возможность заработать. Просто у того слоя людей, который любит играть, возникли новые интересы, ибо у нас запретили игорный бизнес. Форексные компании, которые предлагают поиграть, резко активизировались именно в период, когда запретили игорный бизнес. Они ориентировались именно на тех людей, которые играли в казино.
Я никогда не работал на Форексе. 18 лет я на валютном рынке, был одним из создателей инфраструктуры этого рынка и скажу, что за всю мою жизнь никто и никогда не угадал курса. И не угадает. Можно уловить краткосрочный тренд. На этом тренде можно выиграть. Но этому выигрышу всегда мешает жадность – супруга нищеты.
– Вы – один из «духовных отцов»2 валютного рынка России. А ваши собственные деньги – они где?
– У меня средства размещены чрезвычайно консервативно, но не в банках. В «голубых фишках».
– Сейчас это нельзя назвать консервативным способом размещения средств…
– Можно, потому что я зашел в таком низу рынка, что проиграть невозможно. Я долго выжидал, пока можно было войти. И когда наш индекс свалился до 500 пунктов, я вошел очень комфортно. Я пассивный инвестор, не спекулянт.
– А дальше?
– Дальше – выходить, фиксироваться.
– Куда выходить? Форекс вы не признаете… Нельзя же всерьез относиться к банковскоим депозитам как к инвестициям.
– Я согласен, депозит – это не инвестиция. Потому что инвестиция, это когда у вас волатильность, когда на деньги воздействует рынок. А депозит освобождает вас от всяких волнений. Причем, с появлением системы страхования вкладов, под которую попадают и проценты по этим вкладам, вы вообще совершенно спокойны.
Но вы таким образом освобождаете себя для «инвестиций» своего интеллектуального потенциала в той области, в которой вы себя считаете профессионалом. Вы тогда работаете успешнее, спокойнее вам.
– В свое время вы активно участвовали в ситуации вокруг Френкеля…
– Да. Потому что еще задолго до ареста Френкеля, фактически сразу, как только начала вводиться система страхования вкладов, когда начала разыгрываться вообще вся эта кампания, наша ассоциация неоднократно публично выступала, направляли письма и регулятору, и исполнительной власти о том, о чем говорил Френкель. Поэтапное внедрение ССВ чрезвычайно порочно, коррупциемко и сильно детонирует процессы, которые мы изо всех сил стараемся остановить. Я имею в виду процессы погружения всей системы управления в коррупционную среду. Потом из нее не выйти…
– Вы по-прежнему считаете, что дело Френкеля – это модель возникшей тогда ситуации?
– Банк, которым он управлял, руководил и владел, не попал в систему страхования вкладов. Френкель методично пытался доказать свою правоту в судах. Он был просто помешан на этом. В какой-то момент, сидя у него в кабинете, где лежали груды актов, какие-то нормативные документы, проекты писем, юридические материалы, я ему сказал: «Ты уже не банкир, а, скорее, юрист. Может, тебе тогда и идти работать в какие-то правовые институты или в Думу? Тем более, после твоих судов с Центробанком ты восстановил против себя весь регулятивный блок и весь надзор. Тебе просто не останется места на рынке, они тебя найдут где угодно. Поэтому тебе только один путь – идти в какие-то законодательные структуры и оттуда уже пытаться воздействовать на ситуацию»…
– Значит, вы считаете его жертвой?
– Конечно! Безусловно! Если бы все знали, что на самом деле происходит в банковской системе, и кто на самом деле рулит во всем этом финансовом блоке, ни у кого не было бы вопросов по поводу тех событий, которые нет – нет, да и происходят.
В банковской среде всем все понятно, все всё знают… Но это крайне закрытый круг общения для внешних потребителей информации.
Не встречал ни одного человека за все эти годы, после трагедии с Козловым, после ареста, в течение всего процесса, который искренне сказал бы, что Френкель – организатор этого дела. Просто в отличие от меня эти люди находятся «под регулятором», под властью. Они не могут высказать свое мнение.
– Вы всегда очень радикально и резко высказывались по всем вопросам нашей финансовой политики. И всегда возникал вопрос: нежели этот человек настолько независим и свободен в своих суждениях? Вы настолько вне рынка?
– Наверное, это потому, что структура, которую мы создали и которую я возглавляю, действительно независима. Она не фигурирует ни в числе получателей грантов иностранных организаций, в числе получателей бюджетных средств или в числе обласканных власть квазиобщественных организаций. Более того, наша ассоциация – единственная, в которой все члены имеют равные права и уплачивают абсолютно равные взносы. Не процент от капитала, как во всех остальных ассоциациях, а поровну. Соответственно, и «весят» в ней поровну.
Мы не выпрашиваем внимания или признания со стороны государственных институтов, не стремимся попасть в некие пулы, участников которых приглашают на встречи с президентом. Это называется истэблишмент. Мы – не часть истэблишмента. Мы достаточно весомая структура, только потому, что мы имеем возможность выражать свою точку зрения и озвучивать ее. Причем, это не наш осознанный выбор, все сложилось как-то спонтанно…
– Традиционный вопрос: чем вы живете вне работы?
– У меня же две профессии. Так сложилась судьба, что я длительное время профессионально занимался сценой. Я работал в театре на Юго-Западе у Василия Бельковича практически с момента его основания, одиннадцать лет. В 80-е годы театр был на пике популярности, нам завидовала вся театральная Москва. В советское время, как известно, за рубеж выпускался только балет. Иногда драматические театры куда-нибудь в Польшу, Чехословакию, если уж сильно повезет, то в Югославию с одним-двумя спектаклям ездили. А мы уже тогда, в отличие от всей театральной Москвы, объездили весь мир. Никто не знает, как это произошло и почему. Мы были избалованы, обласканы вниманием. Не властью – нам запрещали спектакли, нас закрывали несколько раз. Но – выпускали. Это был большой драйв моей жизни, и он сохранился. И сейчас иногда приглашают на какие-то съемки, вот совсем недавно снялся в очередном кино – было приятно вернуться к той профессии. Именно профессии, потомй что это было одиннадцать лет тяжелейшей работы. Мы играли по тридцать – сорок спектаклей в месяц, это тяжелейший труд.
Мы, те, с кого начиналась, эта студия, нигде не учились, хотя многие потом стали заслуженными и народными артистами страны. Я там был чуть ли не единственным с высшим образованием. Пришел туда в 26 лет, даже отказавшись от защиты диплома в МГУ, хотя шел на диплом с отличием. Был большой скандал, но я тогда «болел» театром.
– Какие роли запомнились?
– Было много ролей – и главных, и характерных. Сыграл Подколесина в «Женитьбе», Сафонова в «Русских людях». Кстати, потом в кино я тоже сыграл главную роль, в военном фильме, который вышел два года назад. Кстати, сейчас я снова вошел в труппу театра на Юго-Западе. Там идет «На дне» и я сейчас ввожусь на роль Луки.
– Не вызывает вопросов, что президент валютной ассоциации играет горьковского оборванца?
– В нашем театре это ни у кого не вызывает удивления, потому что меня считают своим.
– А в финансовом мире?
– Я как-то не афиширую это увлечение. Возможно, некоторые окружающие считают театр блажью. Но я просто считаю, что у меня две профессии, в которых мне посчастливилось реализоваться одинаково. Просто повезло. Я уверен, что в театре я многое успел сделать.
Да и на валютном рынке тоже. Тем более, что у нас иногда драматичнее, чем в шекспировских трагедиях. Когда случилось 11 октября 1994 года, я несколько месяцев ходил по всяким «инстанциям». Допросы были непрерывными – ФСБ, прокуратура, Совет безопасности, специальная комиссия Госдумы. Сразу нашлось много тех, которые хотели бы понять, что произошло и кто на этом «поимел». Точно также и 1998 год. Или дело Френкеля, о котором вы спрашивали… Это постоянный эпицентр.
– А ваша семья?
– У меня две дочери. Старшая окончила Высшую школу экономики, она тоже работает в банковской системе. Младшая окончила школу и сейчас готовится поступать во ВГИК. Она росла очень творческим ребенком.
– Вы довольны, что в детях реализовалось ваше «два в одном»?
– Я ими доволен по любому. Доволен, что у нас контакт до сих пор, даже со старшей, которой почти тридцать лет. А контакт такой же, как был, когда они еще в детский сад ходили. Если не сильнее. У нас никогда не бывает ситуаций, которые часто приходится видеть в других семьях, – ситуаций отчуждения со взрослыми детьми. Так что я могу похвастаться, что реализовался и в «третьей» профессии – профессии родителя.
– Вы – счастливый человек. Это уже не вопрос, а констатация.
– Да. Я очень часто себе говорю: как же классно все сложилось в моей жизни. Хотя это стоило громадных внутренних усилий. Каждый раз нужно принимать какое-то очень трудное решение и порой оно настолько конфликтно, что кажется невозможным. У меня всегда так и было – и когда я уходил из университета, и когда я уходил из театра, и когда я уходил с биржи. И всегда, когда возникали переломные моменты, мне казалось: да как же, это невозможно, нельзя. Но что-то говорило, что надо. Знаете, старость – это трусость. Другого определения старости нет, я это понял на сто процентов. Старость – это когда человек устает совершать поступки. И, кажется, я еще не стар.
Finversia.ru
